Неточные совпадения
— О! как хорошо ваше время, — продолжала Анна. —
Помню и знаю этот голубой туман, в роде того, что на горах в Швейцарии. Этот туман, который покрывает всё в блаженное то время, когда вот-вот кончится
детство, и
из этого огромного круга, счастливого, веселого, делается путь всё уже и уже, и весело и жутко входить в эту анфиладу, хотя она кажется и светлая и прекрасная…. Кто не прошел через это?
— Не знаю, бабушка, да и не желаю знать! — отвечал он, приглядываясь
из окна к знакомой ему дали, к синему небу, к меловым горам за Волгой. — Представь, Марфенька: я еще
помню стихи Дмитриева, что в
детстве учил...
С Покровским я тоже был тесно соединен всем
детством, там я бывал даже таким ребенком, что и не
помню, а потом с 1821 года почти всякое лето, отправляясь в Васильевское или
из Васильевского, мы заезжали туда на несколько дней.
И я еще теперь
помню чувство изумления, охватившее меня в самом раннем
детстве, когда небольшое квадратное пятно, выползшее в ее перспективе из-за горизонта, стало расти, приближаться, и через некоторое время колонны солдат заняли всю улицу, заполнив ее топотом тысяч ног и оглушительными звуками оркестра.
Лаврецкий напился чаю
из большой чашки; он еще с
детства помнил эту чашку: игорные карты были изображены на ней,
из нее пили только гости, — и он пил
из нее, словно гость.
Из внутренностей его, словно
из пустого пространства, без всяких с его стороны усилий, вылетает громкий, словно лающий голос, — особенность, которая, я
помню, еще в
детстве поражала меня, потому что при первом взгляде на его сухопарую, словно колеблющуюся фигуру скорее можно было ожидать ноющего свиста иволги, нежели собачьего лая.
Помню я в
детстве моем, как тянули неводами заливные озера по реке Белой (это было тогда, когда Оренбургская губерния называлась еще Уфимскою), как с трудом вытаскивали на зеленый берег туго набитую рыбой мотню, [Мотнею называют остроконечный длинный мешок, находящийся в середине невода.] как вытряхивали
из нее целый воз больших щук, окуней, карасей и плотвы, которые распрыгивались во все стороны;
помню, что иногда удивлялись величине карасей, взвешивали их потом, и ни один не весил более пяти фунтов.
Из пяти женщин, живших с Голованом, три были его сестры, одна мать, а пятая называлась Павла, или, иногда, Павлагеюшка. Но чаще ее называли «Голованов грех». Так я привык слышать с
детства, когда еще даже и не понимал значения этого намека. Для меня эта Павла была просто очень ласковою женщиною, и я как сейчас
помню ее высокий рост, бледное лицо с ярко-алыми пятнами на щеках и удивительной черноты и правильности бровями.
Кроме того, она объяснила, что еще в
детстве жила в Киле, что
из тамошних жителей
помнит какого-то барона фон-Штерна и его жену, данцигского купца Шумана, платившего в Киле за ее содержание, и наконец учившего ее арифметике Шмидта.
Она написала, что на шестом году от рождения ее посылали
из Киля в Сион (в Швейцарии), потом снова возвратили в Киль через область, управляемую Кейтом [Ганновер?], что о тайне рождения ее знал некто Шмидт, дававший ей уроки, и что в
детстве помнит она еще какого-то барона фон-Штерна и его жену, и данцигского купца Шумана, который платил в Киле за ее содержание.
Вотчинные права барина выступали и передо мною во всей их суровости. И в нашем доме на протяжении десяти лет, от раннего
детства до выхода
из гимназии, происходили случаи помещичьей карательной расправы. Троим дворовым «забрили лбы», один ходил с полгода в арестантской форме;
помню и экзекуцию псаря на конюшне. Все эти наказания были, с господской точки зрения, «за дело»; но бесправие наказуемых и бесконтрольность карающей власти вставали перед нами достаточно ясно и заставляли нас тайно страдать.
Узнаю потрясающие вещи. Ксения «изменила» искусству, бросила мечту о сцене, вышла замуж за одного молоденького офицера, друга
детства, и занялась исключительно хозяйством. А Борис Коршунов, как-то застенчиво краснея и в то же время гордо блестя глазами, сообщает мне Маруся, имел такой огромный успех за это лето во Пскове, что,
возомнив себя вполне законченным прекрасным актером, решил, что учиться ему нечему, да и ни к чему больше. К тому же, его пригласили на главные роли в один
из лучших театров столицы.
Граф Иосиф Янович Свянторжецкий действительно был вскоре зачислен капитаном в один
из гвардейских полков, причем была принята во внимание полученная им в
детстве военная подготовка. Отвращение к военной службе молодого человека, которое он чувствовал, если читатель
помнит, будучи кадетом Осипом Лысенко, и которое главным образом побудило его на побег с матерью, не могло иметь места при порядках гвардейской военной службы Елизаветинского времени.
Иван Максимович
помнил из первых годов своего
детства жизнь в этом городке, на Запрудье, в каменном одноэтажном домике, с деревянной ветхой крышей,
из трещин которой, на зло общему разрушению, пробиваются кое-где молодые березы.
Подробные расспросы их, впрочем, не вели ни к чему — тайна заимки оставалась не раскрытой уже два десятка лет — взрослые того времени перемерли, а дети стали теперь взрослыми, но ничего не
помнят из их раннего
детства и на допытывания любопытных указывают лишь на одно место около сада Толстых, говоря...
Я
помню, когда его водили
из острога с двумя часовыми мимо так называемого губернаторского сада, где я играл во дни моего
детства.